ЕВАНГЕЛИЧЕСКО-ЛЮТЕРАНСКИЙ ПРИХОД СВ. ЕКАТЕРИНЫ - РУССКАЯ ЛЮТЕРАНСКАЯ БИБЛИОТЕКА
Глава 3. Национальная интерпретация Реформации
Третье заблуждение, с которым мы теперь должны попробовать разобраться, - это национальная интерпретация Реформации. Эта позиция состоит в том, что Реформация, берущая свое начало в Виттенберге, должна интерпретироваться главным образом, как событие национальной истории Германии; что она полностью является протестом немецкого человека - представителя нордической расы - против набожности и духовной системы Римского Католицизма; и что ее цель - первоначально, к сожалению, недостижимая, но достижимая сегодня - заключалась в учреждении немецкой национальной церкви, в которой могла бы развиваться национальная религия немецкого народа.
Эта позиция получила широкое распространение и имеет значительный вес в наше время. Ее истинность часто воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Но нас не может смущать тот факт, что эта концепция Реформации является одной из наиболее ужасных ересей, пробившей себе путь в Евангелическую Лютеранскую церковь и угрожающей ее существованию.
Эта ересь ужасна потому, что она прикрывает ложь полуправдой. Чем бы ни являлась Реформация помимо этого, нельзя отрицать, что она была событием национальной истории Германии. Фактически, мы разделяем точку зрения, что Реформация была величайшим событием в истории Германии вплоть до настоящего времени - событием эпохальным как в политической и в церковной истории Германии, так и в истории Христианства. Если когда-либо немецкий народ и играл важную роль в событиях мировой истории, то это было именно тогда [т.е. во времена Реформации]. Реформация, зародившаяся в Виттенберге, включала в себя также - здесь мы уступаем национальной интерпретации - протест немецких христиан против Римской церкви с ее явно чужеродным духом, а также против притязаний на владычество, исходивших со стороны этой церкви. Одной из целей Реформации было, помимо прочего, сделать церковь в Германии немецкой по языку и практическим проявлениям. Мы не подвергаем сомнению истинности всего этого.
Но мы самым решительным образом отвергаем то, что эти факты могут внести хоть сколько-нибудь существенный вклад в понимание истинной природы Реформации. Всякий, кто думает о лютеранской Реформации как о процессе "германизации" церкви или как о "преобразовании римского христианства в немецкое", неверно понимает данное явление. "Германизация", если о таковой вообще можно говорить, была, в лучшем случае, побочным продуктом Реформации. Можно, конечно, упрекнуть историографию и национальную философию, ничего более не знающих об истинном положении дел в церкви, а, следовательно, не могущих знать, что включает в себя преобразование церкви - за поиски истинной сущности Реформации в этом побочном продукте. Однако, уместен серьезнейший упрек евангелическим церквям и их теологии в том, что они не только позволили распространяться этой ложной концепции о Реформации, но даже внесли в нее свой вклад. Они не имеют права жаловаться теперь, что направленные по ошибочному пути люди сделали ошибочные выводы из заведомо ложной точки зрения.
Если бы такой взгляд на Реформацию был правильным, то немецкий народ мог бы выдвинуть весьма серьезные обвинения против Мартина Лютера. Они могли бы осудить его за то, что он был слабым защитником немецкой души и немецкого благочестия, а также за вред, который он нанес истинному объединению Германии своим бескомпромиссным отношением к доктринальным вопросам. Вторым таким обвинением могла бы стать реанимация старого упрека, сделанного Лютеру еще в ранние дни Реформации. В формулировке Вормского вердикта этот упрек был выражен в утверждении, что учения Лютера, мол, неизбежно приведут к "бесчеловечному исчезновению всего немецкого народа". Таким образом, обвинения против Лютера в наши дни снова возвращаются "на круги своя". Поскольку они не могут быть более направленны против Реформатора лично, они направляются против Лютеранской церкви, чтобы лишить ее того права на существование в Германии, которое она обрела в суровой борьбе XVI столетия. Нам следовало бы внимательно проанализировать нападки, совершаемые сегодня - иногда тайно, а временами открыто - и понять сущность обвинения, которое было выдвинуто против Лютеранской церкви.
Евангелисты часто вынуждены были отвечать на обвинения со стороны немецких католиков в том, что Лютер уничтожил национальное, также как и религиозное единство немецкого народа. Они справедливо подчеркивали, что были времена, когда семьдесят процентов немецкого населения принадлежало евангелической церкви, и в то время казался недалеким уже тот день, когда весь немецкий народ мог бы быть объединен исповеданием евангелической веры. В том, что этот день не пришел - вина контрреформации. Также справедливо утверждалось, что ответственность за сложившуюся в Германии трагическую политическую ситуацию - особенно за разделение империи на бесчисленное множество маленьких княжеств, каждое из которых требовало независимости - должна быть возложена не столько на Реформацию, сколько на грехи, совершенные в течение Средних веков. И, тем не менее, если смотреть с точки зрения нации, то это обвинение порождает совершенно законный вопрос. Это вопрос, который непременно должен быть поднят сегодня, в век нового национального единения. Делал ли Лютер все, что было в его силах, для того, чтобы предотвратить "бесчеловечное исчезновение" немецкого народа, предсказывавшееся Вормским вердиктом? Насколько его интересовала нация? Что имелось ввиду под словами, произнесенными им в Вормсе в свою защиту и кажущимися столь легкомысленными нашим современникам: "...Воистину, очень радостно видеть размежевания, разногласия и раздоры, возникающие вокруг Слова Божьего.."?
Конечно, мы не должны применять политические и националистические стандарты нашего времени к человеку шестнадцатого столетия. Но мы можем сравнить его суждения и решения великих национальных и политических вопросов того времени, с мнением его современников. Так ли уж случайно наши современники, даже принадлежащие к евангелическим церквям, симпатизируют противникам Лютера - крестьянам, рыцарям, национальным гуманистам, мистикам, которых Лютер исключил из церкви? Случайно ли наши современники симпатизируют духовной политике Филиппа Гесского, Цвингли и Кальвина? Действительно ли невозможно было в то время достичь большего единства среди протестантов? Если сторонники лютеранской и реформатской церквей могли объединиться в 1933 году, образовав церковь, охватывающую все немецкое протестантство, то почему они не могли сделать этого в те времена? Если сегодня возможно принадлежать к одной церкви, невзирая на доктринальные противоречия и не придавая значения различиям в интерпретации и порядке проведения Причастия, наконец, даже различиям в теории, то это также было возможно и в то время. В таком случае Цвингли и Кальвин, которые всегда говорили, что это возможно, должно быть, были правы. Таким образом, только упрямство Лютера повинно в расколе Протестантства, и Лютер совершил грех, когда отказался от руки дружбы, протянутой ему Цвингли Марбурге. Можно было бы еще оправдать позицию Лютера исторически и простить его с человеческой точки зрения, но это оставалось бы грехом против воли Божьей и Слова Его. И тогда следовало бы признать также, что его действия нанесли серьезный ущерб интересам немецкого народа.
И тем более, то же самое можно было бы сказать о других его решениях. Было ли так уж необходимо Лютеру идти на столь глубокий разрыв с общественным и национальным движениями тех дней, с культурными целями гуманизма и с радикальным движением религиозного преобразования, принявшего в качестве откровения живые ощущения присутствия Духа Божьего, а не написанное Слово? В самом деле, неужели невозможно было прийти к соглашению с немецкими последователями Римского Католицизма? Если бы Лютер имел больше терпимости и меньше догматического упрямства, разве он не мог бы провести Реформацию совершенно другим образом? Подумайте, например, об английской Реформации. Она началась не с доктринального противостояния, а с выхода английской церкви из под папской власти. Ее основой было не доктринальное противоречие, но хладнокровное заявление о том, что "Римский епископ не обладает юридическими правами в английском королевстве". Если лютеранская Реформация была восстанием Германии против Римской церкви, и ее целью было учреждение немецкой церкви (как, кажется, некоторые и полагают), тогда Лютер должен был бы начать с громогласных призывов: "Прочь от Рима!" Тщательно поработав над религиозным и национальным возрождением в ранние годы Реформации, ему следовало бы затем основать немецкую национальную церковь, в которой нашлось бы место для всевозможных разновидностей немецкого Христианства - точно также, как церковь в Англии вынуждена терпеть существенно расходящиеся доктринальные тенденции в своем лоне.
Конечно, все это только лишь предположения. Германия - не Англия и немецкий Реформатор - не Эразм, а Лютер. Сославшись на чисто теоретическую возможность другого курса, который могла бы принять Реформация, мы всего лишь хотели продемонстрировать, насколько далек был Лютер - несмотря на всю свою любовь к Германии и немецкому народу - от любой мысли о национальной церкви. Ибо одна только связь между нацией и церковью еще не представляет собой национальной церкви в строгом смысле этого слова, кроме случая, когда нация формирует как внутреннюю, так и внешнюю структуры церкви - когда, как это бывает в отдельных восточных церквях (например в армянской), гражданство какого-либо народа настолько тесно связано с принадлежностью к определенной церкви, что отпадение от церкви рассматривается как проявление нелояльности к государству и наоборот. Здесь нет необходимости анализировать, почему Лютер (всегда видевший различие между Сотворением и Искуплением, между отправлением плоти (природы) и отправлением благодати (промыслом Божьим), между Законом и Евангелием, и считавший умение различать все это - критерием при определении истинного теолога) никогда не одобрил бы такой концепции церкви. Он никогда не признал бы, что единство церкви имеет какое-то отношение к единству государства. И уж конечно, он никогда не согласился бы с объединением этих двух понятий в одно, к которому стремились поборники идеи национальной церкви, повторявшие каждый на свой лад: "un roi, une loi, une foi". Лютер понимал не только недостижимость, но также и ложность этой идеи, находящейся в прямом противоречии со Словом Божьим. Религиозное учение, с которым согласна вся нация - согласна, возможно, в порыве восторга - несомненно не имеет ничего общего со Словом Божьим, ибо это Слово говорит о "знамении отвергнутом". Следовательно, начавшаяся в Германии отчаянная борьба вокруг Евангелия - не беспокоила Лютера. Наоборот, страсть, пылавшая вокруг этих противоречий, служила ему доказательством действенности могущественного и живого Слова Божьего, перед которым разделялись духи. Именно поэтому он мог сказать: "Воистину, очень радостно видеть размежевания, разногласия и раздоры, возникающие вокруг Слова Божьего". Это не означало, что ему доставляли удовольствие раздоры сами по себе. Он также разделял чувство, которое евангелисты выразили, провозгласив, что "Бог, Который является Правителем всех сердец, знает, что мы не находим для себя удовольствия или радости в этом отвратительном разладе". Но единство никогда не может быть куплено ложью, также, как разлад не может быть устранен путем принесения в жертву евангельской истины. "Противники не позволяют нам гармонично объединиться, разве что при условии нашего присоединения к осуждению евангельской истины, очевидной и необходимой для церкви. Этого мы сделать не можем".
Но даже если кто-то сегодня и признает, что разрыв между евангелистами и католиками уже был непреодолимым, - а в те времена ни одна из сторон в это не верила, - то остается все же серьезное обвинение в том, что Лютер де, своей бескомпромиссной позицией по доктринальным вопросам, затруднил или даже сделал невозможным духовное и религиозное единство тех групп немецкого народа, которые отвергли Рим.
Но взгляните, в этой связи, на разграничения между чистой и ложной доктринами, которое выдвинуто в основных Исповеданиях старой лютеранской церкви. Кто там отлучается от церкви чистого Евангелия с клеймом damnant, указывающим на невозможность духовного общения? Самый первый артикул Аугсбургского Исповедания, в котором одобряется древняя ортодоксальная доктрина о Троице, отвергает множество ересей и среди них - ересь арианства. Термин damnant Arianos сопровождается дополнительным отказом от общения со старейшими немецкими по национальности и немецкоязычными церквями, которые, скорее по исторической случайности, чем по каким-либо более глубоким вероисповедным убеждениям, примкнули к "Арианской" христологии или, говоря более точно - к различным ее вариантам. Решение Византийской и Римской ортодоксии, исключавшее эти высокоморальные церкви из духовного общения (содружества), было, таким образом, принято лютеранской церковью. Церковь немецкой Реформации провозгласила, что она признает церкви Византийских императоров и пап Римских в век великих переселений, как принадлежащие к союзу ортодоксальных церквей; такое признание, однако, не было одобрено церквями Ульфилы и Теодориха Великого. Одновременно с этой древней ересью, были также осуждены все те, кто в век Реформации и позже обсуждали законность доктрин, сформулированных в четвертом и пятом столетиях, касающихся единства Божественной Сущности и Трех Ипостасей в Божестве и затрагивающих две сущности Иисуса Христа. Проще говоря, это означает, что почти вся современная культурная жизнь, развивавшаяся в стороне от церковной ортодоксии, предана осуждению. Не просто какая-то разновидность Просвещения, но самые выдающиеся вершины проявления немецкого интеллектуализма в век классической философии и поэзии попадают под осуждение.
Во втором артикуле Аугсбургского Исповедания, наряду с Пелагианством, почти все немецкие системы философской этики провозглашаются несовместимыми с учениями евангелической церкви. В пятом артикуле мистицизм, великий немецкий мистицизм всех веков, включая его философские последствия, изгоняется из церкви. Осуждение старой лютеранской церкви особенно жестко в этом вопросе. Мистицизм исповедует мнение, что возможно истинное познание Бога, настоящая встреча с Духом Божьим - даже независимо от "внешнего" Евангельского слова. Кроме того, он утверждает, что это непосредственное ощущение присутствия Божьего является наивысшим переживанием, какое только может выпасть на человеческую долю. Более того, для получения этой высшей привилегии - отчеты об исторических событиях прошлого (которые, мол, могут быть подтверждены сегодня лишь с трудом) не нужны, равно как и проповедь в церкви; на том же основании отрицается и потребность в написанном Слове - Библии. Мистицизм интересуется не тем откровением, которое было дано две тысячи лет назад, а тем, которое приходит в наши дни и о котором каждый может говорить как о том, что он испытал на собственном опыте.
Еще со времен XVIII столетия взгляды, подобные этим, окрасили все оставшиеся в живых религии в культурных кругах Германии. Это современное верование согласуется с Фихте в том, что, мол спасение существует в метафизическом, но ни в коем случае не в историческом смысле. Это перекликается со словами молодого Шлейермахера: "Любое священное писание есть ни что иное, как гробница религии... Всякий, кто верит в какое-то священное писание - не имеет религии, в отличие от того, кто не нуждается в нем (в Писании), или же может создать его, если ему так уж захочется". Вся эта религия современной культуры (уже существовавшая в то время у "Энтузиастов") отвергается Аугсбургским Исповеданием. Лютер, со своим неподражаемым стилем, сделал это отрицание еще более ясным. Это звучит так, как будто он имел ввиду все Шлейермахерские "Речи" и труды по философии религии, появившиеся с тех пор, вместе с большей частью недавней немецкой "евангелической" теологии, когда он писал в Шмалькальденских артикулах:
" Все это - старый дьявол и старый змей, который уже обратил Адама и Еву в 'энтузиастов' и увел их от внешнего Слова Божьего к спиритизму и самонадеянности, но, тем не менее, он достиг этого через другие внешние слова. Точно также наши энтузиасты (энтузиасты настоящих дней) осуждают внешнее Слово, и, несмотря на это, они сами не хранят молчание, но наполняют мир своими самонадеянными, глупыми речами и писаниями, как будто в самом деле, Дух не мог прийти через писания и слово, произнесенное апостолами, но должен прийти через их писания и слова...
Одним словом, энтузиазм унаследован Адамом и его потомками от начала и до конца света; его яд был введен в них старым драконом, распространился в них, и является первоисточником и движущей силой всей ереси, особенно - ереси папы и Мухамеда. Таким образом, в отношении этого, нам следует - и мы должны - постоянно поддерживать [точку зрения о том,] что Бог не желает иметь с нами дела иначе, кроме как через произнесенное Слово и Таинства Алтаря, и что все, что не содержит Слова и Таинств, но превозносится, как Дух - является самим дьяволом".
Эти определения, конечно, предельно ясны. И что же здесь отвергается? Здесь отвергается не религия предков - язычников, что следовало бы ожидать, но религия древних немцев-христиан. Отвергается религия величайших немцев. Мейстер Эккарт и Николай Кузанский, Себастьян Франк и Джакоб Боэме, Лессинг и Гердер, Кант и Фихте, Гете и Шиллер, Гегель и Шлейермахер, если называть лишь самые известные имена, из тех, которые должны быть перечислены в этой связи - все эти герои немецкой цивилизации подпадают под столь категорическое осуждение: "...это - старый дьявол и старый змей, который уже обратил Адама и Еву в 'энтузиастов'..."
На появившиеся в итоге этого культурного развития высказывания о том, что никто не может быть удовлетворен Библией, что откровение должно приходить помимо нее, Лютер ответил бы, что Мухаммед уже говорил это. И в ответ на утверждения о том, что современный человек не может просто принять Библию, без того, чтобы сначала проверить ее, и что даже Библия должна каким-то образом доказывать свою действительность "на суде Разума", Лютер опроверг бы энтузиастов: "... которые хвастают, что имеют Духа без Слова и до него, и, соответственно, судят Писание или сказанное Слово, истолковывают и распяливают его как им нравится, подобно Мюнцеру, и многим другим по сей день; они хотят быть проницательными судьями, стоящими между духом и буквой, и, тем не менее, не ведают - что они говорят или предлагают". Фактически, этот энтузиазм, эта убежденность в том, что нечто божественное и вечное от природы обитает где-то глубоко в нас и наделяет нас способностью осмысливать Божественное и выносить приговор откровению, короче говоря, это "нечто внутреннее", о котором свидетельствует немецкий идеализм всех времен - помещается Лютером в стороне от притязания папы: "Потому что папство - также ничто иное, как энтузиазм, посредством которого папа хвастает, что все законы существуют в святыне его сердца, и все что он решает и заповедует в своих церквях - есть дух и закон, даже если это противоречит Писанию и сказанному Слову". Сам собой напрашивается вопрос: что же остается тогда от великой культуры немецкого народа, если все классические религиозные идеи культуры Германии, создававшиеся на протяжении стольких веков ее истории отвергнуты, как ересь? И следующий вопрос: было ли это отвержение необходимым? И еще один вопрос: по какому праву и в соответствии с какими стандартами были проведены эти грани? Ибо это должно быть общепринятым фактом, что человек, подобный Лютеру, вероятно, имел очень глубокие и веские основания для своих суждений. Даже если кто-то приписал бы основные элементы мертвой ортодоксии и замшелый клерикализм авторам конфессиональных писаний или всем теологам старого Лютеранства, никто не согласился бы, что сам Реформатор - чьи суждения, между прочим, были более бесцеремонны, чем очень точно сформулированные заявления лютеранской церкви в период ее формирования - был подвержен влиянию таких элементов. Что же тогда двигало им? Какое оправдание было у Лютера, когда он проводил столь резкие грани?
После осмысления этих вопросов и осознания всей их серьезности, сразу становится ясно - насколько невозможной является национальная интерпретация Лютеранской Реформации. Совершенно верно, что отношение немецкого народа и церкви в Германии к Риму играло важную роль во всем этом. Верно и то, что даже конфессии, которые в других случаях избегают подобных национально-политических намеков, озабочены будущим немецкого народа. Но их забота - о том, чтобы Германия не пала перед судом Божьим и властью дьявола. Это не вопрос об отношениях Германии с Римской церковью, касающийся национальных интересов. Это вопрошение об истинности самого Евангелия. Лютеранская Реформация не пыталась учредить немецкое Христианство; она не была заинтересована в немецкой церкви, в отличие от Римской; она была заинтересована в единой, истиной и единственной Церкви Христовой, к которой принадлежали бы те, кто крещен в Риме, равно как и те, кто крещен в Германии. Нигде и никогда Лютеранская церковь не спрашивала о том, что является немецким, но ее интересует, что является истиной - спасающей истиной Божьей для всех людей, а значит (только как следствие) также и для немцев. Она очень реалистично оценивает тот факт, что наиболее характерные свойства каждой нации всецело выражаются в жизни церкви - от внешних форм до внутреннего благочестия - и что церковь Германии имеет очевидное отличие от Римской, Русской, или Восточной церквей - и что так и должно быть. Но единство веры ни в коем случае не затрагивается этими различиями. Ибо какое отношение имеют физиологические различия человеческой набожности (благочестия) к вере во Христа Иисуса, Спасителя? Какое отношение имеют различия в наших формулировках и организационных структурах к единству Тела Христова? Существует только одно Евангелие для всех народов, точно также, как существует единый Христос для всех людей. Не существует "немецкого Христа", точно также, как нет немецкой веры во Христа, веры, которая, мол, характеризует немцев.
Что же тогда действительно "немецкого" в учениях Лютеранской Реформации? Никейская доктрина о Троице? Или христология Кальцедонийского символа веры? Имеет ли место "немецкое отношение" к Писаниям? Если это так, то конечно же немцы, начиная от мейстера Эккарта до Фихте не стали бы протестовать против этого. Является ли немецкой доктрина об оправдании верой? Лагарде, который был немцем до мозга костей - как и многие из его последователей - считал ее иудейской доктриной, для которой на самом деле нет места в Христианстве. И так мы могли бы продолжать, перебирая все учения церкви, одно за другим. Снова и снова возникал бы один и тот же вопрос: является ли это немецким? В то же время, любой мог бы спросить наоборот: Нет ли среди учений, которые Лютеранская церковь считает ересью, каких-то наиболее древних и истинных элементов немецкого благочестия, то есть религиозности, которая свойственна психологическому типу немецкого человека?
Конечно, если бы Лютеранская Реформация была, по существу, эпизодом национальной истории Германии, она осталась бы тайной. Если бы она была протестом немцев против чужестранной религии, против южной разновидности Христианства, разбавленного классической цивилизацией древности, то она была бы явной неудачей. Она не способствовала германизации церкви, а предотвращала или, по крайней мере, тормозила ее. Таким образом, реформация получила бы завершение, вероятней всего, в направлении немецкого идеализма. Но такое "завершение" предполагало бы отречение не только от учений, учрежденных в Исповеданиях Лютеранской церкви, но также от учений, сформулированных самим Лютером после его разрыва с гуманистами и энтузиастами. Следовательно, обвинения, выдвинутые в наше время против Лютеранской церкви в Германии, неизбежно должны закончиться осуждением церкви.